Секретный пилигрим - Страница 91

Дело в том, что Джордж, как и подобает хорошему офицеру разведки, уже пытается представить себе чувства своего подопечного. Бывший уоррент-офицер наверняка рассчитывает, что здесь царит порядок. Затем я вижу, как сам Хоторн, пунктуальный до минуты, появляется в сопровождении швейцара: его парадный костюм застегнут на все пуговицы, будто мундир, а носки его начищенных башмаков блестят в темноте как маленькие фонарики. Смайли описал его внешний вид лаконично, но точно: рост пять футов и семь дюймов, коротко остриженные седые волосы, чисто выбрит, вид ухоженный, осанка военная. Другие характеристики: немного прихрамывает на левую ногу, носит армейские ботинки.

– Хоторн, сэр, – четко представился он и замер, вытянувшись по стойке смирно. Смайли не без труда убедил его сесть.

В тот день Смайли был майором Ноттингэмом и имел солидное удостоверение с фотокарточкой. Когда я читал его отчет о встрече, у меня в кармане находилось удостоверение на имя полковника Неда Аскота. Не спрашивайте, почему Аскота, хотя и здесь, выбирая себе псевдоним, я снова непроизвольно копировал один из маленьких обычаев Смайли.

– В каком полку служили, сэр, если мне будет позволено спросить? – поинтересовался Хоторн, усевшись.

– К сожалению, офицер общестроевой службы, – ответил Смайли, так как иначе нам было отвечать не положено.

Уверен, что Смайли, как, впрочем, и мне, было нелегко назвать себя нестроевым офицером.

Как доказательство лояльности Хоторн принес свои завернутые в тряпицу медали. Смайли любезно осмотрел их.

– Речь идет о нашем сыне, сэр, – сказал старик. – Мне надо вас спросить. Жена – ну, она об этом и слышать не хочет, говорит, это все чепуха. А я ей твержу, что надо спросить вас. Даже если вы не дадите ответа, говорю я ей, то я буду считать свой долг по отношению к сыну выполненным, если спрошу вас о нем.

Смайли промолчал, но уверен, его молчание было приветливым.

– Кен был единственным нашим сыном, понимаете, майор, так что это естественно, – произнес Хоторн извиняющимся тоном.

Смайли снова помедлил с ответом. Не говорил ли я, что он любил слушать? Смайли умел получать ответы на вопросы, которых даже не задавал, лишь благодаря тому, с каким искренним вниманием он слушал.

– Мы не выведываем секретов, майор. Нам не нужно знать, что не положено. Но миссис Хоторн стала слаба здоровьем, сэр, и хочет узнать правду, пока жива. – Он заранее приготовил вопрос и теперь его задал. – Был ли наш мальчик, наш Кен, преступником или на самом деле работал на вас за линией фронта в России?

И вот тут, можно сказать, я впервые опередил Смайли, хотя бы потому, что пять лет провел в Русском Доме и довольно хорошо представлял себе проводившиеся там в прошлом операции. Я почувствовал, что улыбаюсь, и мой интерес к этому делу возрос еще больше, если только это было возможно. Но на лице Смайли, я убежден, улыбки не было. Его лицо, думаю, застыло в неподвижности маски китайского мандарина. Быть может, он поправлял очки, которые, казалось, были ему велики. Наконец он спросил Хоторна, спросил серьезно, без тени сомнения, почему тот решил, что это именно так.

– Кен рассказал мне, сэр, вот почему. – По-прежнему никакой реакции со стороны Смайли, один вид которого приглашает говорить дальше. – Понимаете, миссис Хоторн не хотела навещать Кена в тюрьме. Это делал я. Каждый месяц. Он отбывал пять лет за серьезное членовредительство и еще три за алкоголизм. В те времена существовало ПЗ, предварительное заключение. Сидим мы в тюремной столовой – я и Кен – за столом. И вдруг Кен наклоняется ко мне и говорит своим низким голосом: “Больше не приходи сюда, пап. Мне трудно. Понимаешь, меня не засадили в тюрьму. Я – в России. Меня специально сюда привезли, чтобы показать тебе. Я работаю в разведке, но не говори маме. Пиши мне – это просто, мне перешлют. И я отвечу, как будто пишу из тюрьмы, потому что приходится прикидываться заключенным: тюрьма – самая хорошая для нас крыша. На самом деле, пап, я служу нашей стране, как ты, когда был с Крысами пустыни , потому-то лучшие из нас и вынуждены скрываться”. Больше я не просил свидания с Кеном. Я решил, что надо подчиниться. Я, конечно, писал ему. В тюрьму. Просто Хоторну и его номер. А через три месяца он отвечал нам на тюремной бумаге, и каждый раз будто письмо писал другой. Иногда приходили длинные письма, будто он сердился, иной раз – короткие, будто у него не было времени. Пару раз попадались в письме иностранные слова, которые я не понимал, обычно зачеркнутые, как будто бы он не мог совладать со своим языком. Иной раз намек мне подбросит. “Мне холодно, но не опасно”, – скажет. “На прошлой неделе вкалывал больше, чем нужно”, – говорит. Я не рассказывал жене, потому что было нельзя. Кроме того, она бы и не поверила. Когда я показал ей письма, она их оттолкнула – слишком больно ей было. Но когда Кен умер, мы пошли в морг, и нам показали его труп, весь изрезанный. Двадцать ножевых ран, и никого не привлекли к ответу. Она не расплакалась и сейчас не плачет, но лучше бы резали ее. По дороге домой в автобусе я не сдержался. “Кен – герой”, – сказал я ей. Я старался расшевелить ее, потому что она словно одеревенела. Я взял ее за рукав и подергал, чтобы она слушала. “Он не какой-нибудь каторжник, – говорил я. – Не таков наш Кен. И никогда им не был. И его не в тюрьме порешили. Это все красные в России”. И я ей рассказал о запонках. “Кен выдумывает, – сказала она. – Как всегда. Он не видит разницы между правдой и вымыслом, и всегда так было; в том-то и беда”.

Когда нужно скрыть свои чувства, у следователей, как и у священников или врачей, есть своеобразное преимущество. Они могут задать вопрос, что я бы тоже сделал.