Секретный пилигрим - Страница 3

Чем лучше ресторан, говорим мы о Кадровике, тем хуже будут новости.

– Настало время, Нед, чтобы ты передал свою мудрость новым мальчикам, – сказал он мне во время подозрительно хорошего обеда в “Конноте”. – И новым девочкам, – добавил он с отвратительной ухмылкой. – Кажется, скоро их допустят в церковь. – Он вернулся к более приятной теме: – Ты же знаешь правила игры. Ты тертый калач. Уже поднатаскался. Очень лихо руководил Секретариатом. Пришла пора извлечь из этого пользу. Мы считаем, что тебе надо взять детский сад, так сказать, передать эстафету завтрашним шпионам.

Если мне не изменяет память, он пользовался такими же спортивными терминами, когда снимал меня с поста главы Русского Дома после дезертирства Барли Блейра и сослал меня на живодерню, в Следственный отдел.

Он заказал еще две порции арманьяка.

– Кстати, а как твоя Мейбл? – продолжал он, словно только что о ней вспомнил. – Мне сказали, что она играет в гольф с форой в двенадцать, боже, даже десять. Что ж, надеюсь, ты против меня ее не выпустишь. Ну, так что скажешь? Будни – в Сэррате, на выходные – домой, в Танбридж-Уэлс, – это ли не триумфальное завершение карьеры? Так что скажешь?

Ну что тут скажешь? Ты говоришь то, что другие уже говорили до тебя. Тот, кто может, делает. Тот, кто не может, учит. А учат они тому, чего сами делать уже не могут, потому что их тело или душа, а может, и то и другое утратили единство цели, поскольку они видели слишком много, скрывали слишком много и слишком многим рисковали, а в конце так мало вкусили. И вот они разжигают в новых молодых душах свои старые мечты и греются у огня.

И это снова возвращает меня к вступительным аккордам речи Смайли в тот вечер, поскольку слова его вдруг доходят до меня и захватывают. Я пригласил его, потому что он был легендой прошлого. Однако – ко всеобщему нашему восторгу – он оказался еще и иконоборческим пророком грядущего.

* * *

Я не стану докучать вам подробностями о том, как во вступительном слове Смайли пропутешествовал по всему свету. Он рассказал им о Ближнем Востоке, о чем, очевидно, все время думал, и исследовал границы колониальной власти в предположительно послеколониальные времена. Он рассказал о “третьем мире”, о “четвертом”, обрисовал “пятый” и поразмышлял вслух, заслуживают ли бедность и человеческое отчаяние серьезного беспокойства для любой богатой страны. Казалось, он был абсолютно уверен, что не заслуживают. Он посмеялся над мыслью о том, что теперь, когда кончилась “холодная война”, шпионаж становится умирающей профессией: с каждой новой нацией, которая выбирается из ее торосов, сказал он, с каждой новой перегруппировкой, когда народы обнаруживают свою старую суть и страсти, с каждым разрушением устоявшегося статус-кво шпионам придется работать по 24 часа в сутки. Впоследствии я обнаружил, что он говорил вдвое дольше обычного, но я не услышал ни скрипа стула, ни звяканья стакана, этого не было даже тогда, когда его перетащили в библиотеку и усадили на почетный трон у камина в жадном ожидании продолжения – еще ереси, еще ниспровержения. Мои дети, все такие закаленные, влюблены в Джорджа! Я не услышал ничего, кроме уверенного голоса Смайли и энергичных всплесков смеха после неожиданных насмешек над самим собой или признаний в неудачах. Старость дается раз в жизни, подумал я, слушая вместе с ними и разделяя их возбуждение.

Он рассказал нам истории дел, о которых я никогда не слыхивал и которые, уверен, никто раньше даже в Главном управлении не мог бы разъяснить – и, уж конечно, не мог бы разъяснить наш юрисконсульт Палфри, в ответ на гласность наших извечных врагов задраивающий все щели и запирающий на двойные замки всякий бесполезный секрет, на который ему удается наложить свою лапу.

Он подробно остановился на их будущей роли агентов применительно к изменяющемуся миру, вплетая в нее традиционный образ Службы – образ наставника, пастыря, родителя и самозваного друга, опоры и советника в брачных делах; человека, который прощает, развлекает, защищает; человека, обладающего даром воспринимать чудовищные предположения как самое обыкновенное дело, что превращает его в партнера по иллюзиям своего агента. Ничто из этого не изменилось, сказал он. И никогда не изменится. Он перефразировал Бернса: “Шпион останется шпионом и все такое прочее”.

Едва успев убаюкать их этой милой перспективой, он предостерег от разрушения их собственной личности, к чему легко могут привести манипуляция другими людьми и подавление естественных чувств.

– Став всем на свете для всех шпионов, рискуешь стать ничем в собственных глазах, – с грустью признался он. – И умоляю, не думайте, что методы, которые вы используете, вам не повредят. Цель может оправдывать средства, а если бы это не подразумевалось, то, осмелюсь сказать, вы не были бы здесь. За это надо платить, а платить, скорее всего, надо кем-то. В вашем возрасте продать душу легко. Позже – труднее.

Он перемежал самые серьезные вещи с совершенно пустячными, а разницу между ними делал практически незаметной. Иногда, казалось, он задает себе вопросы, которые я сам не раз задавал себе в течение большей части моей трудовой жизни, но никогда не мог их сформулировать, например: “Было ли это нужно?” А также: “Что это мне дало?” И еще: “Что теперь станет с нами?” Иногда сами вопросы его были ответами: Джордж, говорили мы, никогда не задавал вопроса, не зная ответа.

Он заставил нас смеяться, заставил чувствовать и, со своей непомерной почтительностью, потряс нас своими противоречиями. Более того, он поставил под удар наши предубеждения. Он избавил меня от примирения со своей участью и пробудил во мне дремлющего бунтаря, которого заставила замолчать ссылка в Сэррат. Джордж Смайли ни с того ни с сего вновь подтолкнул меня на поиск и здорово запутал меня.